Будаг — мой современник - Али Кара оглы Велиев

Только под вечер я смог добраться до Назикляра. Агила-киши дома не было, и я, несмотря на присутствие тещи, поцеловал Кеклик. Теща не только не сделала мне замечания, что я не постыдился при ней поцеловать свою жену, а еще пошутила:

— Ты должен был поцеловать прежде всего меня. Ведь это я родила для тебя Кеклик!

— А Кеклик родила мне Ильгара! — Жена и теща переглянулись. И тут я спросил: — Что вы молчите? Как вы назвали моего сына?

Кеклик смущенно произнесла:

— Гоэлро.

Я опешил:

— А что это значит?

— А об этом ты спроси у секретаря партийной ячейки.

— Этим именем его назвал секретарь?

Я знал, что теперь часто имена для детей коммунистов принято давать на заседании партийной ячейки. Но чтобы это коснулось моего собственного сына — я об этом как-то не думал.

— Когда он на ячейке предложил это имя, все проголосовали единогласно.

Рассказ Кеклик задел меня за живое. Чуть свет я отправился к секретарю. И тут же спросил:

— Что за имя такое ты дал моему сыну?

Он напустил на себя важный вид и принялся меня упрекать:

— Я думал, что отец мальчика учится на историко-общественном отделении.

— Учится, и что с того?

— А ты не перебивай меня!.. И конечно же отец ребенка знает о Государственном плане электрификации всей страны.

— Да.

— Так вот, партячейка учитывала эти обстоятельства, давая имя твоему сыну.

Я не мог скрыть своего удивления, так как его доводы показались мне несерьезными.

— Ты что же, — продолжил он, — против электрификации?

— Вы бы еще назвали моего сына Трактором!

— А что, хорошее имя, в следующий раз обязательно дадим кому-нибудь.

Я усмехнулся. Секретарь в недоумении вскинул брови:

— Ничего смешного нет, товарищ Деде-киши оглы!

— Если так рассуждает учитель начальной школы…

Он перебил меня:

— Когда давали имя твоему сыну, на заседании присутствовало двадцать человек! Допустим, я ошибался, а остальные? Это голос коллектива!

— Но я все равно изменю имя! — сказал я твердо.

— Не глупи. Придадут этому политическую окраску. Скоро начнется чистка партийных рядов, скажут, что идешь против времени! И не то еще сказать могут!

— Подумаешь, скажут! А я заявлю им, что это демагогия!

Секретарь разозлился:

— Ты меня обвиняешь в демагогии? Секретаря партячейки?

— Извини, — как можно мягче сказал я, — я говорю не о тебе. Я согласен, что сегодня, может быть, старомодно называть детей именами пророков и имамов — Мухаммед, Али, Муса, Иса. Новому поколению надо искать новые имена. Но такие, чтобы было ясно, что они означают, и чтоб сохранялся национальный колорит, национальное звучание! И чтобы дети потом не дразнили!..

Он снова перебил меня:

— Думай, о чем говоришь! Никто не посмеет дразнить твоего сына, а того, кто осмелится, мы крепко проучим!

— Я официально заявляю, что изменю имя сына и назову его Ильгаром, что значит Верный слову. Это имя у нас каждый поймет! И новое имя, и звучное, и понятное. Не возражаешь?

— Очень даже возражаю! Имя дано на заседании партячейки, и изменить его может только партячейка!

— Я завтра возвращаюсь в Баку. Прошу вас созвать партийное собрание сегодня же!

— А если собрание не согласится изменить решение и назвать заново твоего сына Ильгаром?

— Это ваше дело! А я сегодня же изменю имя. У сына отец я, а не собрание!

Дома согласились со мной. Агил-киши казался хмурым. Устал, наверно, решил я и не приставал к нему с расспросами. А он курил трубку, прислонившись к стене по обыкновению, и о чем-то сосредоточенно думал, не глядя в мою сторону.

Возвращаться в Баку я решил не верхней дорогой (Евлах — Баку), а нижней (Джульфа — Баку). До станции Акери — на коне, а оттуда — поездом. Теща готовила мне еду в дорогу, Кеклик возилась с Ильгаром, а я не знал, как обратиться к Агилу-киши с просьбой о коне: мне почудилось, что он почему-то недоволен мной. И правда, он вдруг заговорил, глядя на меня, будто охотник на жертву:

— Сынок, я слышал, ты книгу пишешь?

— Да, есть такое дело.

— О чем, если можно спросить?

— О том, что видел и слышал.

— Хорошее дело.

— И как же будет называться твоя книга?

— «Явление имама».

Честно говоря, я очень гордился этим рассказом, в котором показал религиозную мистерию, во время траурного дня по убиенному имаму Гусейну. По рассказу назвали и всю книгу.

— Еще раз скажи, как называется твоя книга?

Я повторил.

Лицо Агила-киши покраснело, и он начал читать молитву, которую правоверные мусульмане читают, заслышав богохульные речи. Он стоял на коленях, повернув лицо в сторону священной Мекки, потом распростерся на полу, снова приподнялся, воздев руки к небесам. Только закончив священнодействовать, он повернул ко мне разгневанное лицо:

— Ты же говорил, что пишешь только о том, что сам видел?

— Истинная правда.

— Как же ты говоришь, что наблюдал явление святого имама? — Он снова забормотал молитву, прося ниспослать ему очищение от греха за то, что лишний раз помянул святого имама: это не рекомендуется правоверному мусульманину.

— Это название книги, дядя Агил.

— Что, другого названия ты не нашел?

— Но почему я не могу назвать книгу так?

Агил-киши махнул рукой с нескрываемым раздражением.

— Лучше уходи… Скажу тебе правду: я ошибся, когда мой выбор для дочери пал на тебя.

— Дядя Агил, все-таки объясните, что произошло?

— А что еще может произойти хуже этого? Ты взрослый человек, разве трудно понять?

— Заклинаю вас именем вашего Герая, что я должен понять?

— Не клянись именем моего сына! Или уже наступил конец света, что безбожникам дано право выискивать недостатки у имамов? — И, показав рукой на Ильгара, добавил: — У тебя самого, пощади аллах, есть щенок, не боишься разве гнева аллаха всемогущего?!

Я промолчал, надеясь, что Агил-киши успокоится, но он продолжил:

— Когда этот рассказ только появился в газете, несколько односельчан пришли ко мне с предупреждением, чтобы ты прекратил богохульные писания в газете. Но я не поверил им, думал — наговаривают. И только поэтому не написал тебе. А сейчас, когда ты сам мне сказал о своей книге, я говорю тебе как сыну: не вмешивайся в подобные дела, не трогай пророка и его имамов! Смотри, возненавидят тебя люди, потеряешь ты их уважение. Я уже не говорю о гневе пророка, который обрушится на твою голову! Проклянут тебя, и ты никогда не оправишься!

Все бы ничего, но моя Кеклик, ласковая и нежная как птица, слушая взбучку, которую мне устроил ее отец, тоже смотрела на меня осуждающе. Ее неодобрение меня насторожило и обидело. Но я, поразмыслив, пришел к выводу, что самое лучшее в моем положении — молчать.